|
АЛЕКСАНДЪР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН
(1799 - 1837)
|
|
|
|
ИЗБРАНИ СТИХОТВОРЕНИЯ
|
ИЗБРАННОЕ
|
КЪМ ЧААДАЕВ
Любов, надежда, тиха слава –
духът, измамен, ви жела,
а младостта ни се стопява,
тъй както утринна мъгла.
Но в нас гори мечта велика
от власт съдбовна угнетен,
да трепва всеки окрилен,
отечеството щом го вика.
И чакаме със страст гореща
свещения свободен ден,
тъй както чака упоен
младежът първата си среща.
Със свободата щом горим,
дорде туптят сърцата честни,
на майка Рус да посветим
мечти и пориви чудесни!
Ще грейне в близки времена
звездата на омайно щастие,
ще скочи спящата страна
и над сломено самовластие
ще блеснат наште имена!
|
К ЧААДАЕВУ
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье;
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
|
|
|
* * *
|
|
АНДРЕ ШЕНИЕ
Посветено на Н. Н. Раевски
Ainsi, triste et captif, ma
Lyre toutefois s'éveillait...1
Догдето изумен светът
към урната на Байрон гледа
и слуша лири да звучат
до Данте сянката му бледа,
мен друга сянка ме зове –
без песни слязла, без ридания
от ешафода след страдания
в отвъдни мрачни светове.
На теб, певец на светлината,
цветя надгробни нося аз.
Прозвънва лира непозната.
Аз пея. Чуваш моя глас.
Издига се пак морната секира
и жертва нова тя зове.
Готов е той; замислената лира
реди последни стихове.2
А утре – смърт, пир кървав за тълпата.
Но за какво е песента
на младия певец ? За свободата –
не измени на нея тя.
"Приветствам те, светило мое, с песен!
Когато пламна от искра,
когато в бурята изгря,
аз славех твоя лик небесен.
Аз твоя гръм свещен възпях,
когато с крепостта позорна гневно срина
и гордостта на властелина
и я превърна в срам и прах.
И смелост гражданска видях аз във борбата
на твойте синове безчет,
и чух аз клетвата им свята,
и на властта видях аз кървавия гнет.
Вълните им, могъщи вече,
видях аз всичко да рушат
и чух как пламенен трибун с възторг предрече:
"Ще бъде прероден светът!"
Изгрял бе твоят мъдър гений,
в безсмъртния ти пантеон
дойдоха сенките на воини свещени.
От предразсъдъци сломени,
освободен бе древен трон.
О, робство – край! Днес нов закон
за всички равенство и волност възвестява!
И викнахме: Блаженство! Слава!
О, сън безумен! Горък стон –
къде са волността, закона?
Пак властва вечният топор.
Свалихме краля. И убиецът на трона
с палача се качи. О, ужас! О, позор!
Но ти, о, свобода пресвята,
богиньо чиста, не, не си виновна ти!
В часа на слепите мечти,
в беса омразен на тълпата
се скри от нас; все тъй целебният съсъд
забулен в кръв и днес остава.
Но ще се върнеш ти, ще дойдеш с мъст и слава,
и враговете ще умрат.
Народът, вкусил от нектара ти прекрасен,
жадува го с пияна мощ
и както Бакхус с гняв опасен
той жаден броди ден и нощ.
Ще те намери. Ще отдъхне най-накрая
на твойто равенство във сладкия покой.
Ще свърши мрачният порой!
Но дни блажени, аз, уви, не ще позная:
обречен вече съм. И час след час едва
се влачат. Утре – смърт. Палачът за косата
ще вдигне моята отсечена глава
да я покаже на тълпата.
О, братя, сбогом! Знам, бездомният ми прах
не ще почива там, където преживяхме
безгрижно младостта в учение и смях
и вечния си дом под сенките избрахме.
Но ако в спомена ви аз
съм още жив, ще ви помоля
да чуете сега последната ми воля:
ах, оплачете ме, но без сълзи, без глас,
с плача си, братя, не будете подозрение,
че и сълзите днес са вече престъпление,
не смее даже брат за брата да скърби.
И още; слушали сте моите творби –
на мисълта ми тъй небрежните създания,
запазили за вас заветните предания
на мойте младини. Във стихове възпях
мечти, любов, сълзи – аз целият съм в тях.
Ще ги намерите при Авел и при Фанни3–
на музата добра творенията ранни
сберете, моля ви. Надменната мълва
не ще ги оцени. Ах, моята глава
без време пада. А незрелият ми гений
не стигна славата със песни вдъхновени.
Ще бъда скоро прах. Но щом съм жив във вас,
пазете свитъка и във уречен час
след мрачния порой, подобно суеверни,
четете със любов вий песните ми верни.
И дълго слушали ги, в миг "Това е той" –
ще каже някой. Аз от вечния покой
ще дойда между вас, невидим ще се скрия,
ще се заслушам сам и сам ще се опия
от вашите сълзи. . . Навярно утешен ще бъда с любовта. И Пленницата в мен,4
заслушана с тъга във стиховете прежни. . ."
Но младият певец, прекъснал песни нежни,
замислена глава пак сведе във нощта.
И с мъка, и с любов си спомни младостта –
красавици с очи загадъчно омайни
и песни до зори, и пирове безкрайни. . .
И всичко оживя, сърцето полетя
далече. . . и стихът отново затрептя.
"Къде ме тласна ти, о, мой враждебен гений?
За мирен свят роден, за чувства съкровени,
защо отрекох аз живота неживян,
приятелство, мечти – най сладостния блян?
Съдбата щедра бе към златната ми младост,
безгрижно всеки час венчаеше ме радост
и музата добра делеше моя ден.
На шумни празненства с приятели край мен
огласях сладко аз със смях и нови песни
дома си, защитен от богове чудесни.
Когато уморен от пира до зори,
усетил пламък нов в сърцето да гори,
отивах сутринта при моята любима,
посрещаше ме тя с тъга необяснима.
Когато със сълзи и гняв необуздан,
проклела моя век, в гуляи пропилян,
ме гонеше навън, прощаваше, кореше –
как сладко, мой живот, тогава ти гореше!
Защо от теб, кажи, от твойта простота
се хвърлих аз натам, където е смъртта,
където дива страст в невежи побеснели
със алчността цари? Къде, надежди смели,
отведохте ме днес? Защо ли бях готов,
роден за стихове, за пламенна любов,
да сляза ниско аз сред воини презрени?
Как можех да възпра коне неукротени
и как да удържа безсилните юзди?
Какво оставям днес? Забравени следи
от моя гняв ревнив от порива нищожен.
Умри, мой глас, и ти, о, призрак невъзможен,
ти, слово, празен звук. . .
О, не!
Млъкни, о, ропот малодушен!
Поете, радвай се: поне
не сведе ти глава, послушен,
страхът честта ти не отне.
Презря ти страшния тиранин
и факела ти ураганен
с ужасен блясък освети
съвет управници безславни
и с бич суров дамгоса ти
палачите самодържавни.5
Над тях свистеше стих крилат.
Низвергна ги, прослави Немезида
и пред жреците на Марат
възпя богиня Евменида!
Светият старец щом венчаната глава
от ешафод спаси с ръка благословена
и с поздрав ти до тях се озова,
ареопагът, от това
вбесен, ненавистно простена.
Певецо, горд бъди! А ти, о, звяр свиреп,
играй си с мен: игра за теб
е моята глава. Но чуй, злодей безбожен:
ще те преследвам аз до края е гневен смях!
Кръвта ни пий сега без страх:
пигмей си ти, пигмей нищожен.
Но идва час. . . Ще призове тръба,
ще паднеш ти! Негодувание
ще се надигне. И народното ридание
ще стресне спящата съдба.
Аз тръгвам. . . Време е. . . Но ти по стъпалата
след мен ела."
Тъй пя до сетния си миг.
Потъна всичко в сън. Лампадният светлик
навън бледнееше в зората.
И утрото повя в тъмницата. И в миг
в решетката се взря поета.
Чу шум. Дойдоха. Край! И ето – стъпки,вик,
прещраква ключ, скриптят резета,
зоват го. . . Спри! О, спри за ден, поне един:
и няма смърт, живот свободен,
и жив великият ти син
ще бъде с теб, велик народе.6
Не чуват. Шествие. Палач. Безброй очи.
Но дружбата дори сега го завладява.7
Смъртта. На славата той името си дава. . .
О, музо, заплачи!. . .
|
АНДРЕЙ ШЕНЬЕ
Посвящено Н.Н.Раевскому
Ainsi, triste et captif, ma
Lyre toutefois s'éveillait...1
Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,
Зовет меня другая тень,
Давно без песен, без рыданий
С кровавой плахи в дни страданий
Сошедшая в могильну сень.
Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира,
Пою. Мне внемлет он и ты.
Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет.2
Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!
"Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом:
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Всё ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, – не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой, –
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Всё ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так – он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье.
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозренье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба: вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни, –
Молю, найдите их; невинной музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь... и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя,4
Уныла и бледна, стихам любви внимая. . . ".
Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Всё вместе ожило; и сердце понеслось
Далече... и стихов журчанье излилось:
"Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом, и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой. . .
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных:5
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду... пора... но ты ступай за мною;
Я жду тебя".
Так пел восторженный поэт.
И всё покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решетке поднял важны взоры...
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут... Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
И жив великий гражданин
Среди великого народа.6
Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует.7
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует...
Плачь, муза, плачь!..8
|
|
КЪМ ОВИДИЙ
Овидий, крея аз край тихи брегове,
ти тук изгнаник бе, тук своите богове
донесе някога и своя прах остави.
Плача ти горестен и този край прослави.
На лирата гласа до днес не онемя;
звучи мълва за теб по скитската земя.
Ти вряза в пълното с живот въображение
пустинните места, поета в заточение,
мъгливи небеса и снежна равнина,
съгрените поля с оскъдна топлина.
И в тъжните игри със струните унили,
Овидий, следвах те с последните си сили.
Видях аз кораба сред бури да снове,
да хвърля котва тук, край диви брегове,
о, най жестоката награда за поета,
вред хълми без лозя и ниви без дървета.
Студена Скития тук ражда за война,
за набези и смърт свирепи племена.
И плячка дебнат те, зад Истър спотаени,
заплашват всеки миг села незащитени.
Не можеш да ги спреш: и плуват те без страх,
и сигурно вървят по лед звънтящ, под тях.
И сам (Назон, Назон, превратна е съдбата!)
презрял от младини хазарта на войната,
привикнал увенчан да бъдеш със цветя,
безгрижно да страниш от всяка суета,
ще си принуден тук да сложиш шлема прашен,
до лирата без глас да пазиш меча страшен.
Ни щерки, ни жена, ни музите добри,
ни верните до гроб приятели дори
изгнаника певец не ще дарят с утеха.
Напразно грации венчаха те с успеха,
напразно наизуст те помнят досега:
ни слава, време, скръб, ни жалби, ни тъга,
ни песни горестни ще трогнат днес Октавий
и сетните ти дни в Рим всеки ще забрави.
О, знатен гражданин на този град голям,
във варварска страна осъден да си сам,
не чуваш роден звук и мъката те пари
и дълго пишеш ти на старите другари:
"Върнете ми града – о, бащин град свещен,
наследствения парк, сред сенки спотаен!
О, моите молби на Август отнесете,
безмилостната длан със сълзи отклонете.
Но ако в своя гняв е бог неумолим
и все ще съм далеч от теб, велики Рим,
смекчете в бъдеще съдбата ми ужасна –
върнете моя прах в Италия прекрасна!"
Презряло чувствата, чие сърце от лед
безстрастно ще кори сълзите ти безчет?
И кой надменно би прочел без умиление
елегиите ти, последните творения,
в които скръбен стон си завещал на нас?
Славянин тъй суров, над тях не плаках аз,
но ги разбрах докрай; изгнаник доброволен,
от себе си, света, от всичко недоволен,
с душа замислена вървя из местността,
където влачи ти хомота на скръбта.
О, ти накара в мен мечтата пак да блесне
и аз повторих тук, Овидий, твойте песни,
и проверих във тях печалните ти дни,
но взорът ми все пак мечтите измени.
Изгнанието в миг пленяваше очите,
привикнали на мрак сред нощи снеговити.
Сияен небосклон блести до вечерта
и кратко трае тук на бурите властта.
До скитски брегове преселник нов добра се –
грозд пурпурен блести – на Юга син прекрасен.
Декември облачен пак руските поля
с дебели снегове на пластове застла.
Вилнее зима там, а сякаш тук преваля
и. слънце пролетно над мене се търкаля.
Посърнали лъки зелени днес искрят
и ниви с ранен плуг от сутринта орат.
Повява тих ветрец и вечер захладнява,
и езерото лед прозрачен пак сковава,
покрива със кристал притихнали вълни.
Припомних си как ти, тъй плах в ония дни,
внезапно осенен с крилато вдъхновение,
за пръв път поверил си крачки с притеснение
на мощните вълни под покрив заледен.
И твойта сянка днес се плъзгаше пред мен
по хлъзгавия лед и чувах аз в премала
потънал в нега стон на мъка и раздяла.
Но спри; не вехнеш ти, Овидиев венец!
Уви, в тълпата сам, захвърлен днес певец,
потомството и мен безстрастно ще отмине,
и геният ми слаб пожертвай ще загине
с печалния живот, с минутната мълва.
Но ако някой мой потомък след това,
узнал за мен, дори сред тоя край подири
над твоя славен прах самотните ми дири,
от бреговете на забравата духът
към него радостно ще търси верен път.
И скъпо ще е в мен това възпоминание.
Ще се запази, знам, заветното предание:
враждебната съдба и аз приех без страх,
по слава – не, на теб по участ равен бях.
Тук с лира северна огласях пустотата,
край Дунав скитах аз, зовях там свободата,
тъй както оня грък – и щедър, и суров,
и никой в тоя свят не вникна в моя зов.
Но чуждите поля и хълми монотонни,
и музите към мен тук бяха благосклонни.
|
К ОВИДИЮ
Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил;
И лиры нежный глас еще не онемел;
Еще твоей молвой наполнен сей предел.
Ты живо впечатлел в моем воображеньи
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткой теплотой согретые луга.
Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!
Я видел твой корабль игралищем валов
И якорь, верженный близ диких берегов,
Где ждет певца любви жестокая награда.
Там нивы без теней, холмы без винограда:
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый,
И грозный меч хранить близ лиры оробелой.
Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,
Ни Музы, легкие подруги прежних дней,
Изгнанного певца не усладят печали.
Напрасно Грации стихи твои венчали,
Напрасно юноши их помнят наизусть:
Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,
Ни песни робкие Октавия не тронут;
Дни старости твоей в забвении потонут.
Златой Италии роскошный гражданин.
В отчизне варваров безвестен и один,
Ты звуков родины вокруг себя не слышишь;
Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь:
"О возвратите мне священный град отцов
И тени мирные наследственных садов!
О други, Августу мольбы мои несите,
Карающую длань слезами отклоните,
Но если гневный бог досель неумолим,
И век мне не видать тебя, великой Рим. –
Последнею мольбой смягчая рок ужасный,
Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной!
Чье сердце хладное, презревшее Харит,
Твое уныние и слезы укорит?
Кто в грубой гордости прочтет без умиленья
Сии элегии, последние творенья,
Где ты свой тщетный стон потомству передал?
Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья
И их печальные картины поверял;
Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло в тайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.
На скифских берегах переселенец новый,
Сын юга, виноград блистает пурпуровый.
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там – а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг:
Чуть веял ветерок, под вечер холодея;
Едва прозрачный лед над озером тускнея,
Кристаллом покрывал недвижные струи.
Я вспомнил опыты несмелые твои.
Сей день, замечанный крылатым вдохновеньем.
Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем
Шаги свои волнам, окованным зимой...
И по льду новому, казалось, предо мной
Скользила тень твоя, и жалобные звуки
Неслися издали, как томный стон разлуки.
Утешься; не увял Овидиев венец!
Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений,
И, жертва темная, умрет мой слабый гений
С печальной жизнию, с минутною молвой...
Но если обо мне потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного мой след уединенный
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье.
Да сохранится же заветное преданье:
Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
Не славой – участью я равен был тебе.
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал,
И ни единый друг мне в мире не внимал;
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.
|
|
ПО ПИНДЕМОНТЕ
Не мога да ценя високите права,
замаяли ума на не една глава,
и не роптая аз, че не реши съдбата
за данъците спор да водя с реч крилата
или да отклоня царете от войни,
и все ми е едно печатът в наши дни
ще мами ли глупци и цензура ли зорко
ще бди, за да възпре досадния бърборко.
Това са днес, уви, слова, слова, слова*
и други, по-добри, желая аз права,
и друга свобода примамва ме под свода:
зависим от властта, зависим от народа –
не е ли все едно? Да пази бог! Недей
да даваш ти отчет, за себе си живей,
на себе си служи; за власт и за ливрея
не скланяй ни глава, ни съвест, ни идея;
по твоя воля ти се скитай всеки ден,
с природни красоти да бъдеш упоен
и пред шедьоврите на ярко вдъхновение
потръпвай радостен в щастливо умиление.
– Това са истински права!
|
ИЗ ПИНДЕМОНТИ
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависить от властей, зависить от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права...
|
|
ДЕМОН
В ония дни, когато с трепет
аз битието преоткрих –
момински взор и горски шепот,
и славей сред простора тих,
когато пламенните чувства
на волността и любовта
и вдъхновените изкуства
разгорещяваха кръвта, –
сред часове обнадеждени
внезапно клюмвах угнетен
и оттогава злобен гений
прониква тайнствено у мен.
Печални срещите ни бяха:
с усмивка, с каменно лице
ехидните му думи вляха
отрова в моето сърце.
Той предизвикваше съдбата
с неизтощими клевети;
прекрасното и свободата
били единствено мечти.
Надсмиваше се тъй спокойно
над вдъхновение, любов –
и нищо тук не бе достойно
за неговия благослов.
|
ДЕМОН
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья, –
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь,–
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
|
|
СЦЕНА ИЗ "ФАУСТ"
На брега на морето. Фауст и Мефистофел.
Ф а у с т
О, скучно ми е, бяс.
М е ф и с т о ф е л
Но, Фауст,
такъв е земният ви дял,
не ще го промениш за жалост.
Над всеки ум витае вялост,
уви – и в радост, и в печал:
кой вярващ, кой загубил вяра,
кой сред наслади не живял,
кой наслаждавал се без мяра –
прозява се все тъй човек и зинал,
чака го ковчег.
Прозявай се.
Ф а у с т
Шега позната!
Живота с нещо подслади
ти по-добре.
М е ф и с т о ф е л
Щастлив бъди,
че още имаш ум в главата.
И тъй в албума си пиши:
Fastidium est guies – скука
духа единствено теши.
Аз психолог съм. . . Ех, наука!. . .
Кажи, кога не си скучал?
Тогава ли, когато буден
ти над Вергилий бе заспал
със ум, от пръчките възбуден?
Или когато, увенчал
с цветя девиците засмени,
в пиянство буйно бе им дал
ти чувствата си вдъхновени?
Тогава ли, когато ти
с така възвишени мечти
потъна в бездната наука?
Но помниш ли как ти от скука,
подобно Арлекин спасен,
от огъня извика мен.
И с всичко, дето аз умея,
стараех се да те разсея –
и водих те от дух на дух,
и що? Към всичко беше глух.
Жела ти слава – тя откликна.
Любов поиска – и обикна.
Опитал всички благини,
щастлив ли беше?
Ф а у с т
Престани,
не разранявай язва тайна.
Познанието аз с тъга
разбрах, че е лъжа сега,
а славата. . . искра случайна –
гони я ти!. . . Честта е мрак
безсмислен като сън. . . Все пак
е изход любовта гореща
на две души. . .
М е ф и с т о ф е л
И първа среща?
Но нека разбера и аз
кого си спомняш в тоя час,
не Гретхен ли?
Ф а у с т
О, сън чудесен!
О, пламък чист на любовта!
Там, там – под сенки, шум дървесен,
до ручея със песента,
там, на гърдите й унесен,
отпуснал сладостно глава,
щастлив аз бях. . .
М е ф и с т о ф е л
Царю небесен!
Бълнуваш, Фауст! При това
с примамливо възпоминание
самозалъгваш се, уви!
Нали чрез моето старание
пред тебе Гретхен се яви?
Нали ви срещнах сам тогава
във полунощ? И в късен час
с плода на своя труд и аз
духа си утеших в забава,
тъй както вие през нощта.
И спомням си, когато тя
бе във възторг и упоение,
духът ти, вече без покой,
потъваше във размишление.
(А с теб решихме в спора свой,
че мисълта за вас е семе
на скуката.) Мъдрецо мой,
какво премисляше във време,
което мисълта мори?
Да кажа ли?
Ф а у с т
Е, говори!
М е ф и с т о ф е л
Ти мислеше: дете послушно,
как с алчна страст те пожелах
и как в сърцето простодушно
копнеж и блян аз разгорях!
На любовта така прекрасна
без корист се отдаде тя. . .
Защо разяждат тъй гръдта
тъгата, скуката опасна?. . .
Към свойта жертва гледаш пак
след краткото си наслаждение,
но вече с хладно отвращение:
така безумният глупак,
на злото подчинен изцяло,
заколил просяк без вина,
ругае кървавото тяло;
така продажната жена,
заситил се нетърпеливо,
развратът гледа боязливо. . .
И след това ти сам на глас
направи вярно заключение. . .
Ф а у с т
Махни се, пъклено творение!
Не искам да те видя аз!
М е ф и с т о ф е л
Добре. Но подскажи идея:
без цел не ще се осмеля
от теб и миг да се деля —
напразно време не пилея.
Ф а у с т
Какъв е този кораб бял?
М е ф и с т о ф е л
Тримачтов, при това – испански,
запътен към брега холандски:
мерзавци триста е побрал,
маймуни – две, товар богат –
кюлчета злато, шоколад
и модна болест: тя дори
и вас отскоро позори.
Ф а у с т
На дъното го изпрати!
М е ф и с т о ф е л
Сега.
(Изчезва.)
|
СЦЕНА ИЗ ФАУСТА
Берег моря. Фауст и Мефистофель.
Ф а у с т
Мне скучно, бес.
М е ф и с т о ф е л ь
Что делать, Фауст?
Таков вам положен предел,
Его ж никто не преступает.
Вся тварь разумная скучает:
Иной от лени, тот от дел;
Кто верит, кто утратил веру;
Тот насладиться не успел,
Тот насладился через меру,
И всяк зевает да живет –
И всех вас гроб, зевая, ждет.
Зевай и ты.
Ф а у с т
Сухая шутка!
Найди мне способ как-нибудь
Рассеяться.
М е ф и с т о ф е л ь
Доволен будь
Ты доказательством рассудка.
В своем альбоме запиши:
Fastidium est quies – скука
Отдохновение души.
Я психолог... о, вот наука!..
Скажи, когда ты не скучал?
Подумай, поищи. Тогда ли,
Как над Виргилием дремал,
А розги ум твой возбуждали?
Тогда ль, как розами венчал
Ты благосклонных дев веселья
И в буйстве шумном посвящал
Им пыл вечернего похмелья?
Тогда ль, как погрузился ты
В великодушные мечты,
В пучину темную науки?
Но, помнится, тогда со скуки,
Как арлекина, из огня
Ты вызвал наконец меня.
Я мелким бесом извивался,
Развеселить тебя старался,
Возил и к ведьмам и к духам,
И что же? всё по пустякам.
Желал ты славы – и добился,
Хотел влюбиться – и влюбился.
Ты с жизни взял возможну дань,
А был ли счастлив?
Ф а у с т
Перестань,
Не растравляй мне язвы тайной.
В глубоком знанье жизни нет –
Я проклял знаний ложный свет,
А слава... луч ее случайный
Неуловим. Мирская честь
Бессмысленна, как сон... Но есть
Прямое благо: сочетанье
Двух душ...
М е ф и с т о ф е л ь
И первое свиданье,
Не правда ль? Но нельзя ль узнать,
Кого изволишь поминать,
Не Гретхен ли?
Ф а у с т
О сон чудесный!
О пламя чистое любви!
Там, там – где тень, где шум древесный,
Где сладко-звонкие струи –
Там, на груди ее прелестной
Покоя томную главу,
Я счастлив был...
М е ф и с т о ф е л ь
Творец небесный!
Ты бредишь, Фауст, наяву!
Услужливым воспоминаньем
Себя обманываешь ты.
Не я ль тебе своим стараньем
Доставил чудо красоты?
И в час полуночи глубокой
С тобою свел ее? Тогда
Плодами своего труда
Я забавлялся одинокий,
Как вы вдвоем – всё помню я.
Когда красавица твоя
Была в восторге, в упоенье,
Ты беспокойною душой
Уж погружался в размышленье
(А доказали мы с тобой,
Что размышленье – скуки семя).
И знаешь ли, философ мой,
Что думал ты в такое время,
Когда не думает никто?
Сказать ли?
Ф а у с т
Говори. Ну, что?
М е ф и с т о ф е л ь
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал!
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело;
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...
Потом из этого всего
Одно ты вывел заключенье...
Ф а у с т
Сокройся, адское творенье!
Беги от взора моего!
М е ф и с т о ф е л ь
Изволь. Задай лишь мне задачу:
Без дела, знаешь, от тебя
Не смею отлучаться я –
Я даром времени не трачу.
Ф а у с т
Что там белеет? говори.
М е ф и с т о ф е л ь
Корабль испанский трехмачтовый,
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
Ф а у с т
Всё утопить.
М е ф и с т о ф е л ь
Сейчас.
(Исчезает.)
|
|
ВОЕВОДАТА
В късна нощ, от смут обхванат,
връща се от поход панът.
Знак направи да мълчат.
Влязъл в спалнята, застина,
дръпна рязко балдахина –
пуст е брачният им кът.
И от мрачна нощ по-черен,
сведе поглед начумерен
и мустак засука той.
Със запретнати ръкави
в миг резе отвън постави.
"Хей, ти – викна, – бесов сой!
Где е кучето, резето?
Ах ти, племе триж проклето!
С пушките, момче, насам!
Дайте ми въже, чували!
Бързо! Стига сте стояли!
Ти след мене. . . Ще й дам. . ."
Воеводата с хлапака
към градината сред мрака
се прокрадват – изведнъж
край заспалите фонтани
в бяла рокля зърват пани
с непознат пред нея мъж.
Той и казва: "Ето края,
а си спомням как с омая
любовта ми покори:
със гръдта си белоснежна
и с ръчицата си нежна. . .
Панът купи те с пари.
Как изстрадах гордостта ти,
как аз търсих любовта ти!
Ала ти изневери.
Без да търси, без да страда,
със сребро душата млада
той успя да покори.
Как препусках с всичка сила,
за да зърна тебе, мила,
с нежност да се разделим;
здраве да ти пожелая
и веселие до края,
и навек да се простим."
Пани плаче и тъгува,
той нозете й целува,
а ония с гняв злорад
бързо пушките свалиха,
по патрон им заредиха,
с шомпол вкараха заряд.
Приближиха те с тревога.
"Да се целя, аз не мога –
шепне момъкът със страх, –
вятърът ме просълзява,
цял треперя, не, не става –
и барута разпилях."
"Я млъкни, хайдушко племе!
Ще поплачеш, има време!
Дай барута. . . Сипвай тук. . .
В нея се цели. . . По-вдясно. . .
С пана ще се справя. Ясно?
Първо аз – един след друг."
Изстрел прогърмя. Хлапака
господаря си не чака.
Воеводата се сви
и се люшна, и извика...
Не улучи май умника:
падна панът му, уви.
|
ВОЕВОДА
Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дернул полог... В самом деле!
Никого; пуста кровать.
И, мрачнее черной ночи,
Он потупил грозны очи,
Стал крутить свой сивый ус...
Рукава назад закинул,
Вышел вон, замок задвинул;
"Гей, ты, кликнул, чортов кус!
А зачем нет у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я вас, хамы! – Дай ружье;
Приготовь мешок, веревку,
Да сними с гвоздя винтовку.
Ну, за мною!.. Я ж ее!"
Пан и хлопец под забором
Тихим крадутся дозором,
Входят в сад – и сквозь ветвей,
На скамейке у фонтана,
В белом платье, видят, панна
И мужчина перед ней.
Говорит он: "Всё пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье...
Воевода всё купил.
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он;
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать."
Панна плачет и тоскует,
Он колени ей целует,
А сквозь ветви те глядят,
Ружья на земь опустили,
По патрону откусили,
Вбили шомполом заряд.
Подступили осторожно.
"Пан мой, целить мне не можно,"–
Бедный хлопец прошептал: –
"Ветер, что ли; плачут очи,
Дрожь берет; в руках нет мочи,
Порох в полку не попал."
"Тише ты, гайдучье племя!
Будешь плакать, дай мне время!
Сыпь на полку.... Наводи....
Цель ей в лоб. Левее.... выше.
С паном справлюсь сам. Потише;
Прежде я; ты погоди".
Выстрел по саду раздался.
Хлопец пана не дождался;
Воевода закричал,
Воевода пошатнулся...
Хлопец видно промахнулся:
Прямо в лоб ему попал.
|
|
* * *
Под синьото небе на родните земи
завехна тя и се настрада. . .
И сякаш зърнах как над мен се устреми
самотна сянката й млада.
Разделя ни, уви, невидима черта.
Напразно чувството разгарях:
безстрастно слушах как говорят за смъртта
и сам безстрастно разговарях.
Та ето аз кого обичах досега
с такова тежко напрежение,
с такава нежна и болезнена тъга,
с такава лудост и мъчение!
Ни мъка, ни любов! И не откривам в мен,
уви, за сянката й бедна, за спомена красив,
от сладост озарен,
ни вопъл, ни сълза последна.
|
* * *
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала...
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть
И равнодушно ей внимал я.
Так вот, кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой пямяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
|
|
ИЗГОРЕНОТО ПИСМО
Писмо на любовта, прости: тя заповяда.
О, как отлагах аз, о, как душата страда,
преди на огъня мечтите да даде!
Но край! Гори, писмо, гори – часът дойде!
Готов съм вече аз – сърцето ми е камък.
И твоите листове ще лумнат в алчен пламък. . .
Минута!. . . Пламнаха! Горят – с дима над тях
летят молбите ми, превърнали се в прах.
О, пръстен верен, ти стопи се в мигновение –
печатът восъчен кипи. . . О, провидение!
Изгасна! Сгърчени са черните листа –
заветните черти белеят в пепелта. . .
Сърцето ми се сви, изтръпна. Пепел мила,
отрада тлееща в съдбата ми унила,
навеки остани в разбитото сърце…
|
СОЖЖЕННОЕ ПИСЬМО
Прощай, письмо любви! прощай: она велела...
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет...
Минуту! . . вспыхнули! пылают – легкий дым,
Виясь, теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит... О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы;
На легком пепле их заветные черты
Белеют... Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди. . .
|
|
